Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. [Произведения]

Клаверов. Это очень любопытно!

Нарукавников. Напротив того, это очень просто, потому что я уж заплатил деньги за место.

Клаверов. Вы, конечно, господин Нарукавников, знаете, что это с вашем стороны большой риск говорить мне подобные вещи!

Нарукавников. Поверьте мне, господин Клаверов, что это вовсе не риск, а простое желание сократить время, необходимое для объяснений. Повторяю: место будет за мной, потому что я заплатил деньги, а мы, потомки откупщиков, не имеем привычки бросать деньги даром.

Клаверов. Если вы так уверены, то мне ничего не остается делать больше, как раскланяться с вами.

Нарукавников. Князь, вероятно, сегодня же лично повторит вам покорнейшую просьбу о моем определении. (Уходит.)

СЦЕНА IX

Клаверов один (несколько минут ходит по комнате в чрезвычайном волнении).

Клаверов. Приятно получать такие щелчки по носу? а? приятно? И от кого? от женщины вольного обращения! Да, от нее, от нее, я не могу скрыть от себя, что от нее! Если б не она, я бы смешал с землей это откупщичье отродье, а теперь… Что же я буду делать теперь? куда я пойду? Если я серьезно вздумаю протестовать, что со мной будет? Ведь я дрянь, я сам выскочил в люди по милости женщин вольного обращения! Ведь это ни для кого не тайна! Ведь если теперь не суют мне этим в лицо, то именно потому, что я выскочил, а не застрял где-нибудь в трущобе! Куда же я денусь? Оставаться на высоте, но ведь не могу же я скрыть от себя, что я лакей, что я держусь именно потому, что я лакей! Раскаяться, съехать в трущобу — но ведь там уж давно простирают ко мне объятия милые друзья детства, которые с утра до вечера будут гнусить мне в уши: лакей, лакей и лакей! Нет, как ни трудно попасть в колею, а выскочить из нее еще труднее! И ведь какая змея! Другой хоть для вида, хоть из учтивости смягчил бы свои выражения, а этот… И главное, то обидно, что ведь достигнет, непременно достигнет, и что ни я и никто в мире не в силах этому помешать. Что ж, он прав! не все ли мы поступаем и поступали точь-в-точь таким же образом. В одном случае искательны, в другом благородны, в третьем нахальны — в сумме-то что, в сумме-то что? Ну, и он… воображаю я, каким он пролазом увивался около этой статс-вавилонянки, и, с другой стороны, какие жалкие убеждения развивал перед тупоумным старикашкой, и с какою благородною непоколебимостью их защищал! «Горячая голова, но честная душа!» — шамкал, я думаю, выживший из ума старик, любуясь своим protégé![123] Да, черта с два, честная душа! Он просто двойник наш, он просто такая же тень человеческая, как и все эти Набойкины, Бобыревы… Бобырев! то-то, воображаю, облизывался давеча, взирая на меня! «Вот-то, — чай, говорит себе, — счастливчик этот Клаверов!» (Ударяет себя по лбу, как бы озаренный внезапною мыслью.) Ба! Бобырев… Сонечка Мелипольская… какая мысль!

Занавес опускается.

ДЕЙСТВИЕ II

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Бобырев.

Софья Александровна, жена его 22-х лет, очень красивая женщина; сильно избалована провинцией.

Ольга Дмитриевна Мелипольская, 43-х лет, провинциальная grande dame,[124] когда-то слыла красавицей, и потому сохранила об молодости самые приятные воспоминания. Мать весьма снисходительная.

Клаверов.

Набойкин.

Савва Семеныч Обтяжнов; 55 лет; откупщик, бывший друг дома Мелипольских, мужчина крепкого телосложения и совершенно беззастенчивый; говорит громко и хохочет во все горло. Мсьё Апрянин } молодые люди, отлично одетые, отлично завитые; из тех, которые любят являться в семейные дома, чтоб там посидеть, поиграть цепочкой, помолчать и потом раскланяться.

Мсьё Камаржинцев

Театр представляет гостиную в квартире Бобыревых; мебель и убранство средней руки и напоминает трактир. При открытии занавеса Софья Александровна и Ольга Дмитриевна сидят на диване в глубине сцены; подле Софьи Александровны Обтяжнов, подле Ольги Дмитриевны Набойкин, Апрянин и Камаржинцев расположились симметрически напротив дивана. Три часа дня. Между первым и вторым действиями прошел месяц.

СЦЕНА I

Ольга Дмитриевна, Софья Александровна, Обтяжнов, Набойкин, Апрянин и Камаржинцев.

Обтяжнов. Уж вы мне поверьте, Софья Александровна, этой молодятине против пожилого и солидного мужчины далеко не выстоять! Потому что, хотя молодежь нынешняя и сечет, и рубит, и в полон берет, а в итоге все-таки выходит очень мало и ничего, между тем как человек солидный…

Софья Александровна. Как, например, вы?

Обтяжнов. А хоть бы и я. Вот я бы, например, вас, нашу кралечку, в кружевца да в блондочки закутал, да и сидел бы тут на скамеечке у ваших ножек… ей-богу, так. (Хохочет.) Обстановка-то вышла бы другая!

Набойкин. Вы это недурно придумали, Савва Семеныч!

Апрянин. Геркулес у ног Омфалы; у Фельтена в окне прелестнейший эстамп на этот сюжет выставлен!

Софья Александровна. А вы бы хотели быть моим Геркулесом, мсьё Апрянин?

Апрянин конфузится и что-то мычит в ответ.

Камаржинцев. Геркулес совершил семь подвигов, Софья Александровна!..

Апрянин. Двенадцать, Камаржинцев!

Камаржннцев. Ах да, двенадцать! Семь — это семь чудес света!

Ольга Дмитриевна. А вы, messieurs, не можете совершить даже одного подвига: не можете достать ложу в «Дочь фараона»!

Набойкин (в сторону). На свои деньги — такой подвиг для них довольно труден!

Ольга Дмитриевна. В самом деле, messieurs, нынешняя молодежь ужасно как-то бессердечна стала. В мое время не нужно было напоминать, ни даже просить; в мое время достаточно было хорошенькой женщине дать маленький намек, и les messieurs[125] готовы были в огонь и в воду, чтоб сделать приятное. Не правда ли, Савва Семеныч? Вы помните, так бывало в наше время?

Набойкин. Ну, я полагаю, что Савва Семеныч охотнее обойдется без огня и воды!

Обтяжнов. Гм… пожалуй, что и так! Признаюсь, Ольга Дмитриевна, я больше по части букетов, уборов и комнатных украшений! От этого не сгоришь и не захлебнешься. (Хохочет.) Серьезно, Софья Александровна, вам угодно иметь сегодня ложу?

Софья Александровна. Да, достаньте.

Обтяжнов. Будет-с. (К Апрянину и Камаржинцеву.) По крайней мере, вы увидите, молодое поколение, как следует служить дамам! (Софье Александровне.) Позволите вместе с ложей прислать букет, belle dame?[126]

Софья Александровна (улыбаясь). Позволяю и это.

Обтяжнов. Ну вот и прекрасно. И ручку, стало быть, позволите поцеловать?

Софья Александровна. «Стало быть»! Фуй, мсьё Обтяжнов! Уж вы сейчас и платы требуете!

Обтяжнов. Ведь я вас этакую еще знавал, Софья Александровна! (Отмеривает рукой на аршин от полу.) Ну-с, впрочем, это когда-нибудь после. Я, Софья Александровна, никогда не отчаиваюсь. Одна очень миленькая барыня даже мужу на меня пожаловалась, — я и тут не пришел в отчаянье! (Хохочет.)

Софья Александровна. Вы можете быть уверены, что я не пожалуюсь.

Обтяжнов. И представьте себе, какой странный случай! Муж даже совсем не обиделся!

Камаржинцев. У Поля Феваля в последнем романе есть на этот счет прелестная страница!

Обтяжнов. На мой счет?

Апрянин. Нет-с, вообще, насчет мужей.

Набойкин. Вы не забывайте, однако, Савва Семеныч, что доверчивость мужей в этом случае очень плохой знак!

Обтяжнов. Ну да, разумеется, куда же нам с нашей простотой! Я ведь уж объявил почтенному обществу, что мы, старики, больше по части букетов, лож и комнатных украшений. Солидное, господа, солидное — вот наш девиз. А впрочем, Софья Александровна, ручку-то — уж позвольте…

Софья Александровна. Прежде заслужите.

Обтяжнов. Служить я готов. Как это вы сказали, господа: семь или двенадцать подвигов следует совершить?

Набойкин. Насчет этого мнения разделены: изыскания, которым следует мсьё Камаржинцев, утверждают, что семь; другие, к школе которых принадлежит мсьё Апрянин, доказывают, что двенадцать.

Обтяжнов. Чтоб прекратить спор, я готов совершить и семь и двенадцать. Вы довольны, belle dame?

Набойкин (вполголоса Ольге Дмитриевне). Заметьте, однако ж, Ольга Дмитриевна, какие у Обтяжнова с некоторых пор утонченные манеры: belle dame так и не сходит с языка!

Ольга Дмитриевна. Etes-vous méchant,[127] monsieur Набойкин! (Обтяжнову.) А вы, Савва Семеныч, всё около молоденьких увиваетесь! вам бы, по старой памяти, подле меня сидеть следовало, а ваше место уступить мсьё Набойкину!

Обтяжнов. Ну уж нет, Ольга Дмитриевна! Хоть я и очень вас уважаю, а Софью Александровну не покину… все-таки потому, что я их вот этаконькую еще знавал! А расцвели-таки вы, Софья Александровна! И ребеночком-то вы уж обещали, а теперь… просто для нашего брата, солидного человека, погибель!

Софья Александровна. Смотрите, берегите ваше сердце!

Обтяжнов. Где уж сберечь! И как подумаешь, что ваш Николай Дмитрич так-таки с утра и оставляет вас в одиночестве!